Only this, and nothing more.
Айрис Мердок. "Черный Принц"
Ночью я спал прекрасно, а когда проснулся, меня, как вспышка, пронзило сознание случившегося. Я лежал в постели, плавая в тайном блаженстве — тайном потому, что первой моей мыслью, когда я проснулся, было: я призван к тайному служению. И это навсегда. Тут не было никаких сомнений. Если я перестану тебя любить, снова начнется хаос. Почему даже безответная любовь приносит радость? Потому что любовь вечна. Человеческая душа стремится к познанию вечности, и только любовь и искусство, не считая некоторых религиозных переживаний, приоткрывают нам ее. (Не стану останавливаться, чтобы возразить цинику, может быть, тому самому, которого мы уже слышали, если он скажет: «И сколько же может длиться эта ваша романтическая вечность?» Или же попросту отвечу так: «Истинная любовь вечна. Но она встречается редко, и вам, сэр, как видно, не посчастливилось ее испытать!») Любя, мы почти отрываемся от своего эгоистического «я». Как прав был Платон, говоря, что, обнимая красивого мальчика, он находится на пути к добру. Я сказал: почти отрываемся, потому что испорченная человеческая природа легко может загрязнить самые чистые наши помыслы. Но постижение этой истины — пусть мельком, пусть ненадолго — большой дар и имеет непреходящую ценность именно потому, что переживается нами с такой силой. О, хотя бы однажды возлюбить другого больше, чем самого себя! Почему бы этому откровению не стать рычагом, который приподнимает мир? Почему бы отрешению от самого себя не послужить точкой опоры для создания нового мира, который мы будем заселять и расширять, покуда не возлюбим его целиком больше самих себя? Об этом мечтал Платон. Его мечта — не утопия.
— Так странно, — сказала она. — Я сама будто совсем исчезла. Со мной еще никогда такого не было.
— Это от любви.
— От любви? Вчера и позавчера я думала, что люблю тебя. А такого не было.
— Это бог, это черный Эрот. Не бойся.
— Я не боюсь… Просто меня перевернуло, и я вся пустая. И вокруг все незнакомое.
— И мне тоже.
— Да. Интересно. Знаешь, когда мы были нежные, тихие, у меня было такое чувство, что ты близко, как никто никогда не был. А теперь я как будто одна… и не одна… я… я… Это ты — я, это мы оба.
— Да, да.
— Ты даже похож на меня. Я словно в зеркало смотрюсь.
Удивительно, мне казалось, что это я сам говорю. Я говорил через нее, через чистую ответную пустоту ее существа, опустошенного любовью.
— Раньше я смотрела тебе в глаза и думала: «Брэдли!» Теперь у тебя нет имени.
— Мы заворожены.
— Мы соединены навек, я чувствую. Это вроде… причащения.
— Да.
— Слышишь поезд? Как ясно стучит.
Мы слушали грохот, пока он не стих вдали.
— А когда приходит вдохновение, то есть когда пишешь, тоже так бывает?
— Да, — сказал я.
Я знал, что так бывает, хотя сам пока еще ни разу этого не испытал. Теперь я смогу творить. Хотя я все еще не вышел из мрака, но пытка осталась позади.
— Правда, это одно и то же?
— Да, — сказал я. — Потребность человеческого сердца в любви и в знании безгранична. Но большинство людей осознают это, только когда любят. Тогда они твердо знают, чего хотят.
— А искусство…
— Эта же потребность… очищенная… присутствием… возможно… божественным присутствием.
— Искусство и любовь…
— Перед обоими стоят извечные задачи.
— Теперь ты станешь писать, да?
— Да, теперь я буду писать.
- Мне больше ничего не надо, — сказала она, — будто объяснилось, почему мы должны были соединиться. Но не в объяснении дело. Мы просто вместе...
Ночью я спал прекрасно, а когда проснулся, меня, как вспышка, пронзило сознание случившегося. Я лежал в постели, плавая в тайном блаженстве — тайном потому, что первой моей мыслью, когда я проснулся, было: я призван к тайному служению. И это навсегда. Тут не было никаких сомнений. Если я перестану тебя любить, снова начнется хаос. Почему даже безответная любовь приносит радость? Потому что любовь вечна. Человеческая душа стремится к познанию вечности, и только любовь и искусство, не считая некоторых религиозных переживаний, приоткрывают нам ее. (Не стану останавливаться, чтобы возразить цинику, может быть, тому самому, которого мы уже слышали, если он скажет: «И сколько же может длиться эта ваша романтическая вечность?» Или же попросту отвечу так: «Истинная любовь вечна. Но она встречается редко, и вам, сэр, как видно, не посчастливилось ее испытать!») Любя, мы почти отрываемся от своего эгоистического «я». Как прав был Платон, говоря, что, обнимая красивого мальчика, он находится на пути к добру. Я сказал: почти отрываемся, потому что испорченная человеческая природа легко может загрязнить самые чистые наши помыслы. Но постижение этой истины — пусть мельком, пусть ненадолго — большой дар и имеет непреходящую ценность именно потому, что переживается нами с такой силой. О, хотя бы однажды возлюбить другого больше, чем самого себя! Почему бы этому откровению не стать рычагом, который приподнимает мир? Почему бы отрешению от самого себя не послужить точкой опоры для создания нового мира, который мы будем заселять и расширять, покуда не возлюбим его целиком больше самих себя? Об этом мечтал Платон. Его мечта — не утопия.
— Так странно, — сказала она. — Я сама будто совсем исчезла. Со мной еще никогда такого не было.
— Это от любви.
— От любви? Вчера и позавчера я думала, что люблю тебя. А такого не было.
— Это бог, это черный Эрот. Не бойся.
— Я не боюсь… Просто меня перевернуло, и я вся пустая. И вокруг все незнакомое.
— И мне тоже.
— Да. Интересно. Знаешь, когда мы были нежные, тихие, у меня было такое чувство, что ты близко, как никто никогда не был. А теперь я как будто одна… и не одна… я… я… Это ты — я, это мы оба.
— Да, да.
— Ты даже похож на меня. Я словно в зеркало смотрюсь.
Удивительно, мне казалось, что это я сам говорю. Я говорил через нее, через чистую ответную пустоту ее существа, опустошенного любовью.
— Раньше я смотрела тебе в глаза и думала: «Брэдли!» Теперь у тебя нет имени.
— Мы заворожены.
— Мы соединены навек, я чувствую. Это вроде… причащения.
— Да.
— Слышишь поезд? Как ясно стучит.
Мы слушали грохот, пока он не стих вдали.
— А когда приходит вдохновение, то есть когда пишешь, тоже так бывает?
— Да, — сказал я.
Я знал, что так бывает, хотя сам пока еще ни разу этого не испытал. Теперь я смогу творить. Хотя я все еще не вышел из мрака, но пытка осталась позади.
— Правда, это одно и то же?
— Да, — сказал я. — Потребность человеческого сердца в любви и в знании безгранична. Но большинство людей осознают это, только когда любят. Тогда они твердо знают, чего хотят.
— А искусство…
— Эта же потребность… очищенная… присутствием… возможно… божественным присутствием.
— Искусство и любовь…
— Перед обоими стоят извечные задачи.
— Теперь ты станешь писать, да?
— Да, теперь я буду писать.
- Мне больше ничего не надо, — сказала она, — будто объяснилось, почему мы должны были соединиться. Но не в объяснении дело. Мы просто вместе...