[.Uzumaki.]

В 1965 году я снимала на телевидении фильм «Женщины в движении
Сопротивления», для которого взяла интервью у двух женщин, переживших
лагерь. Одна из них, родом из Кунео, провела три года в Дахау (ей было
восемнадцать, когда она туда попала). Она была партизанкой, не еврейкой.
Рассказ этой женщины привел меня в замешательство: после окончания
войны, когда жизнь вошла в нормальное русло, она каждый год ездила на
две недели в Дахау. Брала летом отпуск и проводила его там. Я спросила,
почему она ездила именно туда, а не куда-нибудь подальше от этого места.
Она не смогла ответить достаточно ясно (может, это смог бы сделать
только Достоевский). Однако в самом факте этих ежегодных визитов в
лагерь был заключен ответ: жертва, так же, как и палач, возвращается на
место преступления. Почему? Надо покопаться в подсознании, чтобы понять
это.

Другая женщина, из Милана, тоже не еврейка и тоже
партизанка, попала в Освенцим. И выжила. Я встретилась с ней в ее убогом
жилище на окраине Милана. Меня это очень удивило, ведь ее семья была
весьма зажиточной. Она объяснила мне это: после войны она пыталась
возобновить связи с семьей и с людьми, которых знала раньше, но не
смогла этого сделать и стала жить одна, вдали от всех. Почему? Потому,
сказала она, что ее шокировала послевоенная жизнь, которая продолжалась
так, словно бы ничего не произошло, испугала та поспешность, с которой
было забыто все трагическое и печальное. Она вернулась из ада и поэтому
считала, что люди, увидев, на что они могут быть способны, захотят
многое радикально изменить. А получилось наоборот: именно она
чувствовала себя виноватой перед другими за то, что пережила ад, что
стала живым свидетелем, укором, жгучим напоминанием о чем-то постыдном, о
том, что все хотят забыть как можно быстрее. Разочаровавшись в мире,
почувствовав себя помехой для окружающих, она решила жить среди людей,
которых не знала раньше. Я спросила, какие воспоминания ее мучают больше
всего. Она ответила, что больше всего ее мучает не воспоминание о том
или ином эпизоде, а тот факт, что в лагере ей во всей глубине раскрылась
ее собственная натура, способная творить как добро, так и зло. Она
особо подчеркнула: «зло». И добавила, что никогда не простит нацистам
то, что они заставили человека осознать, на что он способен. Примеров
она мне не привела, просто сказала, что не надо думать, что жертва
всегда невинна, потому что жертва — тоже человек.

Эти интервью дали мне богатую пищу для размышлений. Кроме того, они послужили первыми наметками для этого фильма.

Еще
одна работа на телевидении (первый мой фильм, сделанный в 1962 году)
оказала влияние на мой замысел. Это был фильм-монтаж «Истории третьего
рейха», первая и пока единственная в Италии четырехчасовая
смонтированная хроника. Я провела несколько месяцев за монтажным столом,
просматривая материалы со всего света, и увидела совершенно невероятные
вещи. Гитлер и его окружение страстно обожали кино. Немцы любили
снимать — и хорошо снимать — каждое событие. Мы просмотрели рулоны
пленки, снятой в лагерях и на фронте, в России. Однажды мы даже
прекратили просмотр, нам стало плохо. Художники XIII века, пытавшиеся
изобразить ад, были просто наивны, поняли мы. Произошел безусловный
прогресс в деле жестокости, настоящая эскалация жестокости. Зачем же
операторы оставляли эти кадры? Чтобы их показывать? И чем больше я
смотрела, тем больше убеждалась, что невозможно говорить только в
терминах специфической хроники событий, чтобы понять чуму Европы,
длившуюся с 1920 по 1945 год. Необходимо было пойти вглубь, провести
обширное расследование, чтобы распутать клубок вины. Рассказывать
словами обычной «истории» означало бы упрощать, а упрощать в этом случае
значило бы пособничать. В то время зрителей у культурного канала, по
которому фильм был показан, было всего 200 000. Правда, фильм хотели
повторить по национальному каналу, но посольство ФРГ подало протест, и
фильм больше не был показан. Так, значит, права была та жительница
Милана, испытавшая стыд после войны,— такой же, как и во время войны.

Та
смонтированная хроника была моим крещением в современной истории (я
закончила университет по специальности «античная филология»): я просто
не знала, чем на самом деле был европейский конфликт, должна была да и
хотела сделать своими соучастниками тех зрителей, которые тоже не
знали,— я хотела понять и помочь понять другим, какой тип культуры
сделал возможным существование нацизма. Для меня важно было узнать, что
же скрывалось за самими фактами. И в этом анализе уже появился эмбрион
моего будущего фильма.

В 1965 году я делала программу на
телевидении к 1 Мая. Тема была такая: что знает новое поколение, мое
поколение европейцев о второй мировой войне в канун двадцатилетия со дня
ее окончания (программа называлась «День мира»), Я объездила все
европейские столицы, так или иначе связанные с памятным событием, и с
изумлением обнаружила потрясающее невежество, а наиболее ошеломляющим
было то, что это невежество немецких студентов носило характер настоящей
бравады. Да, жительница Милана, прошедшая ад, была права, когда ощущала
себя помехой.

Помнили только свидетели, жертвы. Много лет назад я
целый день проговорила с Примо Леви. Он все вспоминал, вспоминал, хотя
прекрасно знал, что я читала его книги,— казалось, что по этим книгам он
мог написать еще много других книг. Создавалось такое впечатление, что
Леви мог говорить только об одном периоде своей жизни, как будто он
остался там навсегда, несмотря ни на что. Я спросила его, верно ли, что и
преступники были так же травмированы в то время, как и жертвы. Кажется,
что нет, во всяком случае, когда читаешь то, что они говорят на суде.
Признать угрызения совести значит признать свою вину, а ведь вся их
защита строится на отсутствии вины.

Жертва
не хочет забывать, мало того — возвращается на место преступления, как
будто не хочет вылезать из подполья, в которое упала и которое всегда
внутри ее самой. Палач, наоборот, хочет выбраться на свет, принять
достойный вид. Он ищет себе оправдания в логике войны и хочет навсегда
закрыть дверь в подвал, из которого он вылез.

В одном интервью,
которое я давала в Париже, на вопрос о смысле фильма я ответила: «Все мы
жертвы или палачи и выбираем эти роли по собственному желанию. Только
маркиз де Сад и Достоевский хорошо это поняли». Это было похоже скорее
на удар, чем на ответ.

Я считаю, что в любой обстановке, в любых
отношениях обнаруживается динамическая зависимость жертвы — палача,
более или менее ярко выраженная, обычно на бессознательном уровне.
Степень зрелости человека сдерживает в той или иной мере эту тенденцию,
которая все равно остается пусть и подавленной, непроявленной. Война
служит всего лишь детонатором: она расширяет возможности выражения,
уничтожает тормоза, открывает шлюзы. Мои герои во время войны уничтожили
тормоза и с блеском сыграли свои роли. Речь идет о взаимозаменяемых
ролях. Я уже говорила, что отношения между палачом и жертвой находятся в
постоянной динамике: вот начинается эскалация в одном из участков, и
личность постепенно превращается в свою противоположность — вплоть до
полной смены ролей, и все начинается сначала. Война высвобождает
садомазохизм, который таится в каждом из нас. Во время войны государство
монополизирует садомазохистские тенденции своих граждан, спускает их с
цепи и, узаконив, использует.

Мои герои разыгрывали свои роли в
рамках закона в 1945 году, в 1957 же году, когда они встречаются вновь,
их роли — вне закона. Теперь, в новое время, их считают психопатами,
однако они остаются самими собой — не психопатами, а трагическими
фигурами. Это настоящая трагедия: жить в роли, рожденной и разрешенной в
совершенно иной исторический момент, в иной исторической обстановке.
Вот почему трагичны все свидетели, которых я знаю. Двойственность
человеческой природы — вот, по моему мнению, из чего надо исходить при
попытке понять человеческую натуру и историю. На самом деле, именно
анализ послевоенного невежества позволяет лучше понять невежество,
приведшее к войне, приведшее к диктатуре. Права жительница. Милана,
которая стыдилась самой себя: сегодняшний мир не хочет знать! Не хочет
вглядываться в будущее и может еще раз совершить ошибку. Не будь
двойственности в природе Гитлера, он был бы никем. А так он стал
выразителем чувств и идей всех разочарованных немцев. Демократия
опирается на зрелость граждан, в то время как диктатура опирается на их
незрелость. В результате этого и возникает нацизм в крошечных масштабах —
внутри нас самих, из-за двойственности нашей натуры.

В 1946 году
Карл Ясперс, изгнанный из Гейдельбергского университета еще в 1936-м,
возобновил свою преподавательскую деятельность, начав с курса «Вина
Германии». Его студенты, в большинстве своем прошедшие фронт, выказывали
недовольство профессором: они топали ногами и вообще покидали
аудиторию. Ясперс своим курсом хотел заставить немцев задуматься вот над
чем: только пропустив через свою совесть собственную вину (какой бы —
маленькой или большой — она ни была), немцы смогут стать демократами. Но
никто и слушать не хотел о вине, и Ясперс потерял популярность. Не
хотели слышать ни о каком признании вины не только невинные, но и
преступники, которые предпочитали предать забвению то, что произошло,
пользуясь пресловутым тезисом «приказ есть приказ» (он, кстати, давил и
на судей во время процессов над военными преступниками). Виноват всегда
начальник, и вина таким образом перекладывается на все более высокого
начальника и, в конце концов, падает на Гитлера, В результате, виновным
остается только Гитлер. Как будто бы он свалился с Марса и превратил
одним взмахом руки добропорядочных людей в убийц, С другой стороны, этот
тезис защищает всяких лейтенантов Колли от ответственности за
преступления во Вьетнаме. В полном согласии с этим тезисом Ганс Фоглер,
психиатр из моего фильма, утверждает, что комплекс вины — это нервный
срыв, невроз. В конгресс-зале гостиницы «Опера» бывшие товарищи по
партии тренируются, вырабатывая отсутствие страха перед обвинениями на
возможном суде. Только Макс, самый слабый, как считает доктор Фоглер,
сдается. Он понимает, что совесть его не чиста и склонен признать себя
убийцей в отставке.
(«Я твердо
уверен, что не только слишком большая совестливость, но и просто
совестливость не что иное, как болезнь». Ф. М. Достоевский, «Записки из
подполья».)
Из-за своей иронии, хитрости, но также и благодаря
страданиям больной совести Макс становится фигурой трагической: он не
меняет роли. Его бывшие товарищи по партии начали играть роли
благочинных господ, уважающих закон (законы тоже поменялись). Они
здоровы. «Макс болен»,— говорит доктор Фоглер.
(«После
долгих лет наблюдений за бывшими военными преступниками я пришел к
выводу, что у большинства из них либо вообще не было совести, либо они
были способны удалить ее, как удаляют аппендикс». Симон Визенталь.
«Убийцы среди нас».)

Меня
неоднократно спрашивали во время съемок фильма, будет ли это
политический фильм. Я отвечала: нет. «Ночной портье» не является
политическим фильмом в привычном смысле. Я не касаюсь в нем ни известных
исторических лиц, ни подлинных исторических событий. Я говорю об
условиях существования, о нацизме. Политические фильмы по сути своей
свободны от многого: события уже в прошлом, изображаемые персонажи
умерли, все это было где-то там, давно, а здесь уже нет — это мы все
знаем, никого не надуешь. А мне интересно рассмотреть все оттенки
серого.
(«Постепенно я осознал, что
между белым и черным существовало множество оттенков серого:
серо-стальной, серо-жемчужный, сизо-голубиный. А также оттенки белого:
даже жертвы не всегда были невинны». Опять из «Убийц...» С. Визенталя.)
Потому
что я придерживаюсь мнения, что человек двойствен и двойственна
история. В политических фильмах зрителям легко отождествлять себя с
положительными героями. Интересно, с кем бы из моих героев они себя
отождествили. Я думаю, это было бы весьма затруднительно — увидеть себя в
сомнительном персонаже. Если бы это было не так, нельзя было бы
объяснить, почему человек так плохо знает собственную натуру. Истинную
натуру. Ведь вот выходит, что добропорядочные граждане, венцы, например
(но не только они), обожающие вальс и оперу, вдруг обнаруживают, что у
них самый большой процент нацистских преступников, такое количество,
какое никто и представить себе не мог, и только война выявила его. А
когда войны нет, что делают потенциальные убийцы, живущие среди нас?
Готовят ее.

Расхожему вопросу о том, политический это фильм или
нет, я предпочитаю вопросы о ходе съемок, создании среды, о костюмах, об
актерах.
Чудовищно красивы эсэсовцы. Какие они нарядные! Они были
любимчиками Гитлера. Можно сказать, это была каста жрецов третьего
рейха, состоящая из черных монахов, которые блюли декор, как и все касты
жрецов. Сознательно или бессознательно они были преданы Гитлеру—
привязаны к нему гомосексуальным культом. А сам вождь был подобен
непорочной девственнице (неженат, бездетен, обитает в святая святых), а
если и появлялся на публике, то только в хорошо продуманном убранстве и
окружении, совершая некий хорошо срежессированный ритуал (по этому
поводу очень интересно прочитать воспоминания Шпеера, главного
декоратора третьего рейха). В фильме СС — это сексуальный фетиш,
сознательно обыгрываемый обоими героями.

Если Муссолини опирался на средиземноморский культ мужского превосходства, то Гитлер
использовал
более соответствующий германской культуре культ войны, телесного духа.
Поэтому преданность Гитлеру носила более глубинный и эстетизированный
характер, нежели привязанность к дуче, отдававшая деревенщиной. Шпеер в
своих воспоминаниях утверждает, что каждый раз в присутствии Гитлера он
испытывал сильное эмоциональное возбуждение.
(«1
мая пришло сообщение о смерти Гитлера. Я достал сафьяновую шкатулку с
фотографией Гитлера. До этого я ни разу ее не открывал. Нервы у меня
были на пределе, и когда я выбросил его портрет, я разрыдался. Теперь
мои отношения с Гитлером по-настоящему кончены, чары разрушены, заклятие
снято». Альберт Шпеер. «Воспоминания о третьем рейхе».)

Местом
действия своего фильма я выбрала Вену, потому что я обожаю Вену.
Кажется, время здесь остановилось еще в начале первой мировой войны, в
1914 году. Это сердце Центральной Европы. Люди в Вене аккуратны,
размеренны, улицы вычищены как нигде в мире, все функционирует, как
часы. Я обожаю Вену потому, что там я поняла кое-что, уловила некоторые
знаки нашего времени, которое началось там, в начале века. Буржуазия,
запечатленная Климтом, например, более беспокойна, чем на виньетках
Гроса. Элегантная, вымученная и умудренная, усталая. Картины Шиле так же
знаковы: они предсказывают грядущую чуму. Красота образов Климта — это
сон, иллюзия, это трагическая красота. Убийцы нашего времени не похожи
на Джека Потрошителя. Это люди, которые заботятся о своей одежде, о
декоре, это люди, которые не знают, кто они такие, до тех пор, пока не
начинают обожать вождя. И даже тогда они этого не знают. Конец войны,
смерть вождя приносит с собой не угрызения совести, а всего лишь
разочарование, связанное с крахом великих иллюзий. Это все, что
осталось. В 1957 году, которым датировано действие фильма, из Вены
только что были выведены советские войска, и город зажил своей обычной
жизнью, как будто бы ничего не случилось. Мелкие и средние преступники
возвращаются к своим бывшим занятиям, но держат ухо востро, чтобы не
попасться в сети к следователям, поддерживают между собой контакты,
чтобы совместно защищаться. Это все благоустроенные и добропорядочные
люди, те самые, что сидят рядом с тобой в Опере, едят торт «Захер» за
соседним столиком, те самые, что любят Моцарта и томное очарование Вены.
Но в этом городе, как, впрочем, и в других, существует подполье, и в
это подполье я заглянула. Густонаселенное подполье — в том смысле, какое
придавали этому слову Достоевский и Манн (не американский андеграунд).
Как фильм о подполье может быть политическим? Ведь мои герои
иррациональны, они за гранью любой логики. Мне было достаточно трудно
отыскать пару, достойную кисти Климта, умудренную опытом и обладающую
глубокой страстью к подполью: Богард и Рэмплинг выполнили то, что я
задумала. Это актеры, психофизическая сущность которых менее всего
годится для политического фильма. Но это трагические герои, как и все
типические герои, выразители той или иной идеи. В фильме эта идея —
внутри человека. Это глубокая болезнь, и ее симптомы обнаруживаются
только у человека из подполья.

То, что я написала, все это из
области наблюдений, размышлений и касается работы над фильмом. Фильм же
сам по себе — совершенно иная вещь, вещь в себе, потому что в любом
случае это — вымысел...

© 1974, Guilio Einaudi editore s.p.a., Torino